Современные теории. Культурный эволюционизм.

Основные неоэволюционистские теории рассматривали универсальные аспекты изменений в социокультурной эволюции безотносительно к особенностям данных процессов в тех или иных обществах (в том числе и кочевников-скотоводов). Концепция М. Фрида включает четыре уровня:

1. эгалитарное,
2. ранжированное,
3. стратифицированное общества,
4. государство.

Согласно Сервису, таких уровней больше:

1. локальная группа,
2. община,
3. племя,
4. вождество,
5. архаическое государство и
6. государство-нация.

Последняя схема впоследствии неоднократно уточнялась и дополнялась. Из нее, в частности, после нескольких дискуссий было исключено племя как обязательный этап эволюции. Иногда выделялось общество с лидерством бигменов, между «ранним» и «индустриальным» государствами было вставлено «аграрное» государство.

В своей основе данные теории (как и их модификации) были однолинейными и придерживались традиции вслед за Г. Спенсером определять социальную эволюцию как «переход от относительно неопределенной, рыхлой однородности к относительно определенной, последовательной неоднородности посредством последовательной дифференциации и интеграции». Однако современные представления о социальной эволюции, как это показал в своем блестящем обзоре неоэволюционизма X. Дж. М. Классен, намного более гибки. Очевидно, что социальная эволюция не имеет заданного направления. Многие из эволюционных каналов не ведут к росту сложности, барьеры на пути возрастания сложности просто огромны, наконец, стагнация, упадок и даже гибель являются столь же обычными явлениями для эволюционного процесса, как и поступательный рост сложности и развитие структурной дифференциации. Можно согласиться с его определением социальной эволюции как качественной реорганизации общества из одного структурного состояния в другое.

Все сказанное Классеном может быть хорошо проиллюстрировано на примере номадизма. Кочевники много раз объединялись в союзы разной степени сложности, создавали на их основе большие кочевые империи, которые через некоторое время распадались. Им на смену приходили новые народы, и так повторялось много столетий подряд. Это правило, по всей видимости, не имеет ни временных, ни пространственных исключений.

В то же время есть некоторые проблемы при применении к кочевникам эволюционистских моделей истории. Во-первых, все скотоводческие и кочевые общества представляются более структурированными, чем эгалитарные локальные группы охотников собирателей. Во-вторых, «чистые» номады не достигали развитой стадии национальной интеграции и цивилизации. По этой причине была предложена иная типология уровней политической сложности, которая предназначена для описания эволюционных процессов в обществах кочевников-скотоводов и в то же время является более частной относительно генеральных схем социальной эволюции:

1. акефальные, сегментарные, клановые и племенные образования;
2. «вторичное» племя и вождество;
3. кочевые империи и «квазиимперские» политии меньших размеров.

Переход от одного уровня к другому мог совершаться как в одну, так и в другую сторону. Пределом увеличения эволюционной сложности являются кочевые империи. Это был непреодолимый барьер, детерминированный экологическими условиями аридных зон Старого Света. При этом важной особенностью эволюции номадизма является несоответствие трансформации политической системы иным критериям роста сложности. Политическая система номадов легко могла эволюционировать от акефального уровня к более сложным формам организации власти и обратно, но такие формальные показатели, как увеличение плотности населения, усложнение технологии, возрастание структурной дифференциации и функциональной специализации, остаются практически неизменными. При трансформации от племенных пасторальных систем к номадным ксенократическим империям происходит только увеличение общей численности населения (за счет включения завоеванного населения), усложняется политическая система и увеличивается общее количество уровней ее иерархии. Всякая последующая эволюция по линии усложнения могла быть связана либо с завоеванием номадами земледельцев и переселением на их территорию, либо с развитием среди скотоводов седентеризационных процессов в маргинальных природных условиях модернизационными процессами в новое и новейшее время.

С точки зрения антропологических теорий политической эволюции ключевой проблемой является вопрос о том, могли ли кочевники создавать собственную государственность. В политической антропологии XX в. имеются две наиболее популярные теории политогенеза —

• интегративная (Э. Сервис) — согласно ей, вождество и государство возникают как результат преобразования управленческих структур усложняющегося общества.
• конфликтная (М. Фрид, марксисты) — согласно ей, государство — это организация, предназначенная для стабилизации отношений в сложном стратифицированном обществе.

Однако ни с той ни с другой точки зрения нельзя считать, что государственность была для кочевников внутренне необходимой. Все основные экономические процессы в скотоводческом обществе осуществлялись в рамках отдельных домохозяйств. По этой причине необходимости в специализированном «бюрократическом» аппарате, занимающемся управленческо-редистрибутивной деятельностью, не было. С другой стороны, все социальные противоречия между номадами решались в рамках традиционных институтов поддержания внутренней политической стабильности. Сильное давление на кочевников могло привести к откочевке или применению ответного насилия, поскольку каждый свободный номад был одновременно и воином.

Необходимость в объединении кочевников возникает только в случаях войн за средства существования, организации грабежей земледельцев или экспансии на их территорию, при установлении контроля над торговыми путями. В данной ситуации складывание сложной политической организации кочевников в форме «кочевых империй» — одновременно и продукт интеграции, и следствие конфликта между номадами и земледельцами. Кочевники-скотоводы выступали в данной ситуации как класс-этнос и специфическая ксенократическая (от греч. ксено — наружу и кратос — власть) политическая система. Образно говоря, они представляли собой нечто вроде «надстройки» над оседло-земледельческим «базисом». С этой точки зрения создание «кочевых империй» — это частный случай популярной в свое время «завоевательной» (А. Гумплович, Ф. Оппенгаймер) теории политогенеза, согласно которой война и завоевание являются предпосылками последующего закрепления неравенства и стратификации.

Еще одна модель политогенеза, применимая к происхождению степных империй, — «торговая». Ее основная посылка заключается в том, что внешнеторговый обмен с последующей редистрибуцией редких и престижных товаров среди подданных является важным компонентом власти вождей и правителей ранних государств. Стабильность степных империй напрямую зависела от умения высшей власти организовывать получение шелка, земледельческих продуктов, ремесленных изделий и изысканных драгоценностей с оседлых территорий. Так как эта продукция не могла производиться в условиях скотоводческого хозяйства, получение ее силой или путем вымогательства было первоочередной обязанностью правителя кочевого общества. Будучи единственным посредником между Китаем и Степью, правитель номадного общества имел возможность контролировать перераспределение получаемой из Китая добычи и тем самым усиливал собственную власть. Это позволяло поддерживать империю, которая не могла существовать лишь на основе экстенсивной скотоводческой экономики.

Все это предопределило двойственную природу «степных империй». Извне они выглядели как деспотические общества-завоеватели, уподобленные государствам, ибо созданы были для изъятия прибавочного продукта вне Степи. Но изнутри «кочевые империи» оставались основанными на племенных связях, без установления налогообложения и эксплуатации скотоводов. Сила власти правителя степного общества, как правило, базировалась не на возможности применить легитимное насилие, а на его умении организовывать военные походы и перераспределять доходы от торговли, дани и набегов на соседние страны.

Вне всякого сомнения, такую политическую систему нельзя считать государством. Это не свидетельство того, что подобная структура управления была примитивной. Как показывают глубокие исследования специалистов в области истории античности, греческий и римский полисы также не могут считаться государствами. Государственность с присущей ей бюрократией появляется здесь достаточно поздно — в эпоху эллинистических государств и в императорской период истории Рима. Однако как быть с кочевниками, каким термином описать существо их политической системы? Учитывая ее негосударственный характер, предложено характеризовать «кочевые империи» как суперсложные вождества.

Простые вождества представляют собой группу общин, иерархически подчиненную одному вождю. Сложные вождества — это иерархически организованная совокупность нескольких простых вождеств. Однако суперсложное вождество — это не механическое объединение групп сложных вождеств. Отличия здесь не количественного, а качественного характера. При простом объединении нескольких сложных вождеств в более крупные политии последние, без аппарата власти, редко оказываются способными справиться с сепаратизмом мелких вождей. Принципиальным отличием суперсложных вождеств является появление механизма наместников, которых верховный вождь посылал управлять региональными структурами. Это еще не аппарат власти, поскольку количество таких лиц было невелико. Здесь имеет место важный структурный импульс к последующей политической интеграции (честь открытия этого механизма принадлежит Р. Карнейро; в то же время, мне кажется, в наиболее развитой форме он характерен скорее для номадических, чем оседло-земледельческих обществ).

Вожди племен, входивших в кочевую империю, были инкорпорированы в десятичную военную иерархию, однако их внутренняя политика была в известной степени независимой от политики центра. Некоторая автономность племен была опосредована следующими факторами:

1. хозяйственная самостоятельность племен делала их потенциально независимыми от центра;
2. главные источники власти (грабительские войны, перераспределение дани и других внешних субсидий, внешняя торговля) являлись достаточно нестабильными и находились вне степного мира;
3. всеобщее вооружение ограничивало возможности политического давления сверху;
4. перед недовольными политикой центра племенными группировками открывались возможности откочевки, дезертирства под покровительство земледельческой цивилизации или восстания с целью свержения неугодного правителя.

По этой причине политические связи между племенами и органами управления степной империи не были исключительно автократическими. Надплеменная власть сохранялась в силу того, что, с одной стороны, членство в «имперской конфедерации» обеспечивало племенам политическую независимость от соседей и ряд других важных выгод, а с другой — правитель кочевой державы и его окружение гарантировали племенам определенную внутреннюю автономию в рамках империи.

Механизмом, соединявшим «правительство» степной империи и племенных вождей, были институты престижной экономики. Манипулируя подарками, одаривая ими соратников и вождей племен, правитель кочевой державы увеличивал свое политическое влияние и престиж «щедрого правителя» и одновременно как бы «обязывал» получивших дар ответным даром. Племенные вожди, получая подарки, с одной стороны, могли удовлетворять личные интересы, а с другой — повышать свой внутриплеменной статус путем раздачи даров соплеменникам или посредством организации церемониальных праздников. Кроме того, получая от правителя дар, реципиент как бы приобретал от него часть сверхъестественной благодати, чем дополнительно способствовал увеличению своего собственного престижа.

Другим способом поддержания структурного единства «имперской конфедерации» кочевников был институт наместников.

Административно-иерархическая структура степной империи включала несколько уровней. На высшем уровне держава делилась на две или три части — «левое» и «правое» крыло, или «центр», и два крыла. В свою очередь, эти два «крыла» могли делиться на «подкрылья». На следующем уровне данные сегменты подразделялись на «тьмы» — военно-административные единицы, которые могли выставить примерно по 5-10 тыс. воинов. В этнополитическом плане данные единицы должны были примерно соответствовать племенным объединениям или сложным вождествам. Последние, в свою очередь, делились на более мелкие социальные единицы — вождества и племена, родоплеменные и общинные структуры разной степени сложности, которые в военном отношении соответствовали «тысячам», «сотням» и «десяткам». Начиная с уровня сегментов порядка «тьмы» и выше, включавших несколько племенных образований, административный и военный контроль вверялся специальным наместникам из ближайших родственников правителя степной империи и людей, лично преданных ему. В немалой степени именно от этих наместников зависело, насколько метрополия будет иметь власть над племенами конфедерации.

Суперсложное вождество в форме кочевых империй — это уже реальный прообраз раннего государства. Данные вождества имели сложную систему титулования вождей и функционеров, вели дипломатическую переписку с соседними странами, заключали династические браки с правителями земледельческих государств и соседних кочевых империй. Для их общества были характерны зачатки урбанистического и монументального строительства, а иногда даже письменность. С точки зрения соседей, такие кочевые общества воспринимались как самостоятельные субъекты международных политических отношений.

Могли ли вождества суперсложного типа создаваться оседлоземледельческими народами? Известно, что численность сложных вождеств измеряется, как правило, десятками тысяч человек, и этнически они в основном гомогенны. Однако население многонационального суперсложного вождества составляет многие сотни тысяч человек и даже больше (кочевые империи Внутренней Азии до 1—1,5 млн человек). Территория суперсложных вождеств кочевников была на несколько порядков больше площади, необходимой для простых и сложных вождеств земледельцев (для номадов более характерна такая плотность населения, которая у земледельцев чаще встречается в доиерархических типах общества и вождествах). В то же время на территории, сопоставимой по размерам с любой кочевой империей, могло бы проживать в несколько раз больше земледельцев, деятельность которых вряд ли могла регулироваться догосударственными методами.

Управление таким большим пространством в обществе кочевников облегчалось спецификой степных ландшафтов и наличием мобильных верховых животных. С другой стороны, всеобщая вооруженность кочевников, обусловленная отчасти их дисперсным расселением, их мобильность, экономическая автаркичность, воинственный образ жизни на протяжении длительного исторического периода, а также ряд иных факторов мешали установлению стабильного контроля над скотоводческими племенами и отдельными номадами от высших уровней власти кочевых обществ. Все это дает основание предположить, что суперсложное вождество, если и не являлось характерной лишь для кочевников формой политической организации, то все же именно у номадов получили наибольшее распространение как могущественные «кочевые империи», так и подобные им «квазиимперские» ксенократические политии, но меньшего размера.

Похожие статьи: